На самом деле - Александр Карнишин

А он к тому же не один мотается. С ним жена, уже немного увядшая на вид, в мелкой сеточке морщин к своим тридцати, с прищуром постоянным. А еще – бабка какая-то. Это, наверное, мать жены. Или его собственная, что ли? Вот, возит везде с собой. Как и старые вещи, и мебель уже накопленную.

Это у меня в голове сидит такой злой человечек и иногда подсказывает злые мысли. Я сам не думал о том, что мебель старую можно выкинуть, и старушка, мол, не нужна, как и та мебель. Это он, злобный мой, подсказывает, хихикая. А я хихикаю в ответ, не сдержавшись.

– Что подумал, Длинный? Ну, колись, колись…

Я рассказываю эту свою мысль, что капитан, мол, капитанит и таскает старую мебель и ненужную старуху, а можно было и освободиться давно, и все подхватывают хохот. Потому что помнят старый пошлый анекдот про Вовочку и про «годную» старушку. Ржут, как ненормальные. Нам же посмеяться – как отдохнуть.

Наверху распахивается дверь:

– Бойцы, что за… Вас сюда для зачем или что-почему, а? Вы тут, где и как? По строевой соскучились? Или кроссы очень нравятся?

Строевая подготовка нам не любится, и кроссы совсем не нравятся. Тем более, армейские кроссы – в полной боевой, да с патронными ящиками. Поэтому все резко затыкаются, кто-то показывает мне кулак, и мы впрягаемся в неподъемный диван.

Диван – ладно. Тяжелый, неуклюжий, но всей толпой мы его наверх затаскиваем. Вот книги, увязанные пачками килограммов по десять, да вот мелочь всякая, что не возьмешь сразу, а надо отдельно каждую вещь… Лампа, например, со стеклянным белым матовым абажуром. Полки стеклянные в шкаф. Какое-то блюдо с непонятным рисунком. Большое, неуклюжее. Все это надо поднять пешком на пятый этаж, а потом вернуться и получить от сержанта новую порцию груза. Мы, как муравьи, снуем вверх-вниз, сталкиваясь на поворотах узкой лестницы, обтирая стены плечами.

Хохол заглядывает в кузов и улыбается широко:

– Мужики! А ведь все, кажись! Последняя ходка сейчас будет!

Хохол – это не обидно на самом деле. У нас, между прочим, половина офицеров – украинцы. А Хохол – он как раз русский. Но у него фамилия такая, что не выговоришь сходу: Крестовоздвиженский. И каждый новый начальник, прочитав ее, спрашивает:

– Хохол, что ли? Командира нашего земляк?

Вот и прилепилось. А он и не спорит – пусть будет Хохол. Я даже и подумать не могу, какие клички ему лепили в школе.

Сержант подзывает нас к себе, говорит вполголоса:

– Я тут банку одну в сторону отложил. Так что вы, если что и кто, даже и не ищите, ясно? Все-таки мы зря, что ли, горбатились тут?

С одной стороны, не очень-то он сам и горбатился. А с другой – подумаешь, банку какую-то спер. Воровать, оно, конечно, совсем нехорошо. Но только не в армии. Тут иначе просто совсем туго бывает.

Это так однажды мне рассказали, чем отличается старослужащий от салабона-первогодка: старику говорят, что надо покрасить дверь, и наутро она покрашена в нужный колер, а если салаге говорят тоже самое, он сначала начнет выяснять, где взять кисть, да где – краску, да какую краску, да как выбрать цвет… В общем, лучше «старика» попросить. Даже не скомандовать – именно попросить. И все будет сделано. Потому что старики уважение ощущают и любят. Вот мы уже почти старики. Нам по полгода еще осталось. А сержанту еще целый год. Но он сержант, и у него на погоне три желтые лычки. Поэтому мы таскаем, а он караулит.

А, как говорил Жванецкий, кто что караулит, тот, значит, то самое и имеет. Одна банка с такой машины – да это же практически бесплатно!

– Последняя ходка, мужики, – ору я в приближающиеся красные лица.

– О-о-о! Последняя! Взялись!

Наверх мы не взлетаем, конечно, потому что десятый раз, да на пятый этаж – это все же перебор. Но поднимаемся быстрее, чем обычно. Сгружаем вещи туда, куда показывает капитан. Он жмет каждому руку, говорит скучное дежурное «спасибо». Но я по его глазам вижу, что он действительно благодарит. Потому что грузчикам со стороны надо было платить, а мы – так, бесплатно. И потом, мы все сделали быстро. И не выделывались насчет количества этажей и отсутствия лифтов. Так что его «спасибо» – оно правильное, честное.

Сморщенная старушка ходит по квартире кругами, как кошка в новом месте. Такая же недовольная, только не шипит. Трогает стены. Трогает мебель, еще не устоявшуюся на своем месте. Заглядывает в ящики. Бормочет что-то. Подходит к нам:

– Это уже все, ребятки?

– Все, все! – говорим мы, переглядываясь.

– Точно – все?

Она смотрит каждому в глаза. Но мы не первый год служим. В глаза начальству смотреть умеем: молодцевато и с придурью во взгляде. Хоть и трудно. У непонятной старушки совсем белые глаза с маленькой точкой зрачка. Это, наверное, от старости.

Капитану заметно неудобно:

– Мама, ну что вы. Как подумали только… Ребята молодцы. Раз, раз – все быстро…

Да, мы – молодцы.

– Так это – все, значит? – она снова осматривает нас в тесной прихожей – пропотевших бойцов в выгоревшей форме. – Хорошо, значит, раз так – пусть будет все. Они, выходит, молодцы, да, Алешенька?

– Еще какие! Мои бойцы, да чтобы не молодцы? – широко улыбается капитан.

– Ну, тогда, желаю вам, молодые люди того же, что вы сегодня сделали. Полной вам чаши, так сказать. И всего-всего, значит, – она как-то странно говорит, будто и не старая, а с нами из одной школы. – Ну, а если что все же не так, то в процентном соотношении, значит. Половинка – на половинку, серединка – на серединку. Это будет по-честному.

Машет на нас сухой лапкой и уходит в комнаты.

Капитан смущенно разводит руками – ну, старая, старая она. Так вы – того, этого, значит, в часть. И чтобы без шума, значит. Чтоб без патрулей и разборок.

Мы ссыпаемся вниз по лестнице, грохоча подкованными сапогами. Сержант командует, машина уже подрагивает, готовая рвануть с места. По дороге останавливаемся у булочной, закупаемся свежим хлебом. Потому что без закуси – это только салабоны будут счастливы. А нам уже не солидно как-то…

В гараже сержант кивает нам на дальнюю каптерку и тащит туда завернутую в какую-то ветошь банку. Промасленный стол накрываем газетой, выкладываем хлеб, рвем его на куски. Хохол умело вскрывает банку с бычками в томатном соусе. А сержант торжественно ставит на середину стола тяжелую трехлитровую банку.

– Это что, варенье, что ли? – разочарованно стонет Пашка-бригадир.

Бригадиром его назвали, потому что он гражданке был бригадиром. Не тем, что в кино с бандитами – этих мы как раз ненавидим просто. Он на стройке настоящим бригадиром был. Вот пришел сразу после школы – и до бригадира за полгода поднялся. Потому что правильный мужик – Пашка.

– Наливка это, мужики! Настоящая домашняя вишневая наливка!

А наливка – это такая вещь, такая, знаете, вещь… Это когда в банку насыпают мытую вишню «по плечики», а потом заливают до крышки спиртом. Ну, или водкой, если ты не медик и к спирту отношения не имеешь. Хотя, со спиртом получается гораздо круче. Мозги отшибает на раз-два-три.

– О-о-о… А не заметут нас тут по такому делу?

– Завтра же суббота! Кому мы, нафиг, нужны? Ну, кроме нашего капитана? А он, считай, сам нам должен.

И то верно. А сколько нас тут, получается? Сержант много не выпьет. Пашка – он пить здоров, крепкий, зараза. Хохол пьет и не морщится. Водиле, Воробью нашему, чуток. Ну, мне стакан, наверное… Так ведь еще и останется на все выходные! Это я так думаю, подставляя стакан.

– Дембель неизбежен, – говорит сержант традиционный тост, как старший по званию.

Мы выпиваем стоя и начинаем праздновать неизбежность всехнего дембеля.

…

Голова тяжелая какая… И рука трясется основательно. Вот же, как бьет-то в голову. Точно – на спирту наливочка. Мозги отшибает просто напрочь.

– За что пьем, мужики? – с трудом выдавливаю из себя слова.

Вот и губы онемели, как от наркоза у стоматолога – точный признак хорошего опьянения. Хорошего, это значит – сильного.

– Да ты, Длинный, совсем мозги пропил, – говорит кто-то из пьяного сумрака. – Внучка же у тебя.

– Ну, за мою внучку, значит, – поднимаю я стакан.

А в стакане – водка. Вот точно же – водка. А мы, точно помню, вишневую наливку пить начинали. В гараже, после тяжких трудов. После капитанской мебели.

Я оглядываюсь вокруг. Гараж, вроде, есть. Только совсем не тот, не военный. Это частный какой-то, сварной, из листов ржавого железа. Ворота распахнуты, перед ними стоит старая «шоха» с поднятым капотом. Похоже, движок смотрели только что.

Из ворот тянет весенней сыростью.

Я сижу за длинным и узким, всего в две доски, верстаком, который сбоку вдоль стены тянется от угла до угла. На стену напротив наклеены картинки с полуголыми бабами. Какой-то оборванный старый календарь. Стоят по верстаку потрепанные мелкие ящички и коробочки с деталями. Яма темнеет сыростью посередине гаража. Из-под потолка тускло светит сороковаттка, спущенная на проводе в матерчатой обмотке. Пахнет маслом и бензином.